Ф.М. Достоевский

Братья Карамазовы

Книга Пятая. Pro и contra

I. Сговор

<...>

Алеша вошел. Lise смотрела как-то сконфуженно и вдруг вся покраснела. Она видимо чего-то стыдилась, и как всегда при этом бывает, быстро-быстро заговорила совсем о постороннем, точно этим только посторонним она и интересовалась в эту минуту.

<...>

-- Алексей Федорович, вы удивительно хороши, но вы иногда как будто педант... а между тем, смотришь, вовсе не педант. Подите посмотрите у дверей, отворите их тихонько и посмотрите, не подслушивает ли маменька, -- прошептала вдруг Lise каким-то нервным, торопливым шопотом.

Алеша пошел, приотворил двери и доложил, что никто не подслушивает.

-- Подойдите сюда, Алексей Федорович, -- продолжала Lise, краснея всё более и более, -- дайте вашу руку, вот так. Слушайте, я вам должна большое признание сделать: вчерашнее письмо я вам не в шутку написала, а серьезно...

И она закрыла рукой свои глаза. Видно было, что ей очень стыдно сделать это признание. Вдруг она схватила его руку и стремительно поцеловала ее три раза.

-- Ах, Lise, вот и прекрасно, -- радостно воскликнул Алеша. -- А я ведь был совершенно уверен, что вы написали серьезно.

-- Уверен, представьте себе! -- отвела вдруг она его руку. не выпуская ее однако из своей руки, краснея ужасно и смеясь маленьким, счастливым смешком, -- я ему руку поцеловала, а он говорит: "и прекрасно". -- Но упрекала она несправедливо: Алеша тоже был в большом смятении.

-- Я бы желал вам всегда нравиться, Lise, но не знаю, как это сделать, -- пробормотал он кое-как, и тоже краснея.

-- Алеша, милый, вы холодны и дерзки. Видите ли-с. Он изволил меня выбрать в свои супруги и на том успокоился! Он был уже уверен, что я написала серьезно, каково! Но ведь это дерзость -- вот что!

-- Да разве это худо, что я был уверен? -- засмеялся вдруг Алеша.

-- Ах, Алеша, напротив, ужасно, как хорошо, -- нежно и со счастьем посмотрела на него Lise. Алеша стоял все еще держа свою руку в ее руке. Вдруг он нагнулся и поцеловал ее в самые губки.

-- Это чтó еще? Чтó с вами? -- вскрикнула Lise. Алеша совсем потерялся.

-- Ну, простите, если не так... Я может быть ужасно глупо... Вы сказали, что я холоден, я взял и поцеловал... Только я вижу, что вышло глупо...

Lise засмеялась и закрыла лицо руками.

-- И в этом платье! -- вырвалось у ней между смехом, но вдруг она перестала смеяться и стала вся серьезная, почти строгая.

-- Ну, Алеша, мы еще подождем с поцелуями, потому что мы этого еще оба не умеем, а ждать нам еще очень долго, -- заключила она вдруг. -- Скажите лучше, за что вы берете меня, такую дуру, больную дурочку, вы такой умный, такой мыслящий, такой замечающий? Ах, Алеша, я ужасно счастлива, потому что я вас совсем не стóю!

-- Стоите, Lise. Я на-днях выйду из монастыря совсем. Выйдя в свет, надо жениться, это-то я знаю. Так и он мне велел. Кого ж я лучше вас возьму... и кто меня кроме вас возьмет? Я уж это обдумывал. Во-первых, вы меня с детства знаете, а во-вторых, в вас очень много способностей, каких во мне совсем нет. У вас душа веселее, чем у меня; вы, главное, невиннее меня, а уж я до многого, до многого прикоснулся... Ах, вы не знаете, ведь и я Карамазов! Что в том, что вы смеетесь и шутите, и надо мной тоже, напротив, смейтесь, я так этому рад... Но вы смеетесь как маленькая девочка, а про себя думаете как мученица...

-- Как мученица? Как это?

-- Да, Lise, вот давеча ваш вопрос: нет ли в нас презрения к тому несчастному, что мы так душу его анатомируем, -- это вопрос мученический... видите, я никак не умею это выразить, но у кого такие вопросы являются, тот сам способен страдать. Сидя в креслах, вы уж и теперь должны были много передумать...

-- Алеша, дайте мне вашу руку, что вы ее отнимаете, -- промолвила Lise ослабленным от счастья, упавшим каким-то голоском. -- Послушайте, Алеша, во что вы оденетесь, как выйдете из монастыря, в какой костюм? Не смейтесь, не сердитесь, это очень, очень для меня важно.

-- Про костюм, Lise, я еще не думал, но в какой хотите, в такой и оденусь.

-- Я хочу, чтоб у вас был темносиний бархатный пиджак, белый пикейный жилет и пуховая серая мягкая шляпа... Скажите, вы так и поверили давеча, что я вас не люблю, когда я от письма вчерашнего отреклась?

-- Нет, не поверил.

-- О, несносный человек, неисправимый!

-- Видите, я знал, что вы меня... кажется, любите, но я сделал вид, что вам верю, что вы не любите, чтобы вам было... удобнее...

-- Еще того хуже! И хуже и лучше всего. Алеша, я вас ужасно люблю. Я давеча, как вам прийти, загадала: спрошу у него вчерашнее письмо, и если он мне спокойно вынет и отдаст его (как и ожидать от него всегда можно), -- то значит, что он совсем меня не любит, ничего не чувствует, а просто глупый и недостойный мальчик, а я погибла. Но вы оставили письмо в келье, и это меня ободрило: не правда ли, вы потому оставили в келье, что предчувствовали, что я буду требовать назад письмо, так чтобы не отдавать его? Так ли? Ведь так?

-- Ох, Lise, совсем не так, ведь письмо-то со мной и теперь, и давеча было тоже, вот в этом кармане, вот оно.

Алеша вынул смеясь письмо и показал ей издали.

-- Только я вам не отдам его, смотрите из рук.

-- Как? Так вы давеча солгали, вы монах и солгали?

-- Пожалуй солгал, -- смеялся и Алеша, -- чтобы вам не отдавать письма солгал. Оно очень мне дорого, -- прибавил он вдруг с сильным чувством и опять покраснев, -- это уж навеки, и я его никому никогда не отдам!

Lise смотрела на него в восхищении.

-- Алеша, -- залепетала она опять, -- посмотрите у дверей, не подслушивает ли мамаша?

-- Хорошо, Lise, я посмотрю, только не лучше ли не смотреть, а? Зачем подозревать в такой низости вашу мать?

-- Как низости? В какой низости? Это то, что она подслушивает за дочерью, так это ее право, а не низость, -- вспыхнула Lise. -- Будьте уверены, Алексей Федорович, что когда я сама буду матерью и у меня будет такая же дочь как я, то я непременно буду за нею подслушивать.

-- Неужели, Lise? это нехорошо.

-- Ах, боже мой, какая тут низость? Если б обыкновенный светский разговор какой-нибудь и я бы подслушивала, то это низость, а тут родная дочь заперлась с молодым человеком... Слушайте, Алеша, знайте, я за вами тоже буду подсматривать, только что мы обвенчаемся, и знайте еще, что я все письма ваши буду распечатывать и всё читать... Это уж вы будьте предуведомлены...

-- Да, конечно, если так... -- бормотал Алеша, -- только это не хорошо...

-- Ах, какое презрение! Алеша, милый, не будем ссориться с самого первого раза, -- я вам лучше всю правду скажу: это конечно очень дурно подслушивать и уж конечно я не права, а вы правы, но только я всё-таки буду подслушивать.

-- Делайте. Ничего за мной такого не подглядите, -- засмеялся Алеша.

-- Алеша, а будете ли вы мне подчиняться? Это тоже надо заранее решить.

-- С большою охотой, Lise, и непременно, только не в самом главном. В самом главном, если вы будете со мной несогласны, то я всё-таки сделаю, как мне долг велит.

-- Так и нужно. Так знайте, что и я, напротив, не только в самом главном подчиняться готова, но и во всем уступлю вам и вам теперь же клятву в этом даю, -- во всем и на всю жизнь, -- вскричала пламенно Lise, -- и это со счастием, со счастием! Мало того, клянусь вам, что я никогда не буду за вами подслушивать, ни разу и никогда, ни одного письма вашего не прочту, потому что вы правы, а я нет. И хоть мне ужасно будет хотеться подслушивать, я это знаю, но я всё-таки не буду, потому что вы считаете это неблагородным. Вы теперь как мое провидение... Слушайте, Алексей Федорович, почему вы такой грустный все эти дни, и вчера и сегодня; я знаю, что у вас есть хлопоты, бедствия, но я вижу, кроме того, что у вас есть особенная какая-то грусть, -- секретная может быть, а?

-- Да, Lise, есть и секретная, -- грустно произнес Алеша.-- Вижу, что меня любите, коли угадали это.

-- Какая же грусть? О чем? Можно сказать? -- с робкою мольбой произнесла Lise.

-- Потом скажу, Lise... после... -- смутился Алеша. -- Теперь пожалуй и непонятно будет. Да я пожалуй и сам не сумею сказать.

-- Я знаю, кроме того, что вас мучают ваши братья, отец?

-- Да, и братья, -- проговорил Алеша, как бы в раздумьи.

-- Я вашего брата Ивана Федоровича не люблю, Алеша,-- вдруг заметила Lise.

Алеша замечание это отметил с некоторым удивлением, но не поднял его.

-- Братья губят себя, -- продолжал он, -- отец тоже. И других губят вместе с собою. Тут "земляная карамазовская сила", как отец Паисий намедни выразился, -- земляная и неистовая, необделанная... Даже носится ли дух божий вверху этой силы -- и того не знаю. Знаю только, что и сам я Карамазов... Я монах, монах? Монах я, Lise? Вы как-то сказали сию минуту, что я монах?

-- Да, сказала.

-- А я в бога-то вот может быть и не верую.

-- Вы не веруете, что с вами? -- тихо и осторожно проговорила Lise. Но Алеша не ответил на это. Было тут, в этих слишком внезапных словах его нечто слишком таинственное и слишком субъективное, может быть и ему самому неясное, но уже несомненно его мучившее.

-- И вот теперь, кроме всего, мой друг уходит, первый в мире человек, землю покидает. Если бы вы знали, если бы вы знали, Lise, как я связан, как я спаян душевно с этим человеком! И вот я останусь один... Я к вам приду, Lise... Впредь будем вместе...

-- Да, вместе, вместе! Отныне всегда вместе на всю жизнь. Слушайте, поцелуйте меня, я позволяю.

Алеша поцеловал ее.

-- Ну теперь ступайте, Христос с вами! (и она перекрестила его). Ступайте скорее к нему пока жив. Я вижу, что жестоко вас задержала. Я буду сегодня молиться за него и за вас. Алеша, мы будем счастливы! Будем мы счастливы, будем?

-- Кажется, будем, Lise.

<...>